Нина Павлова

МОЛИТВЫ ПЕТЫ, А ТОЛКУ НЕТУ

Истории из жизни

(Опубликовано в православном журнале для семейного чтения "София, премудрость Божия" № 3, 2008 г.)

ЧУДО В ПЕРЬЯХ

Позвонила мне знакомая по храму преподавательница английского языка и попросила купить лекарство: „Такая ангина, что в лежку лежу“. Привезла я ей из аптеки все необходимое и, приготовив обед, предложила:

– Давай почитаем акафист великомученику Пантелеймону?

– Не хочу я молиться твоему Пантелеймону и даже слышать о нем не хочу! – залилась вдруг слезами болящая.

Взрыв отчаяния был невероятный, а стояло за ним вот что.

Как раз в эти дни в Москву привезли с Афона мощи святого великомученика Пантелеймона. И когда однокурсница „англичанки“ исцелилась у мощей, преподавательница в восторге решила – с ней тоже произойдет чудо исцеления, а болезней там был букет.

В очереди к святым мощам тогда стояли, бывало, сутками. Но преподавательница дважды побывала у мощей, выстояв часов по двенадцать. Ожидание чуда было столь напряженным, что, несмотря на простуду, она встала в очередь третий раз. И тут ее подвела педагогическая привычка „сеять разумное, доброе, вечное“. Привычка, надо сказать, была въедливой. Говорит, например, один браток другому братку:

– Децл, блин, это ва-аще!

– Деточка, – корректирует его речь преподавательница, – употребление арготизмов – это...

– Это, мамань, – перебивает ее деточка и крутит пальчиком у виска, – тихо шифером шурша, крыша едет не спеша.

То же самое в храме. Стоит кому-то начать перешептываться, как она на весь храм: „Положу хранение устам моим!“ Да так громко, что батюшка вздрагивает в алтаре. Вот и теперь, увидев как тощие юные нахалы протиснулись между прутьями церковной ограды и устремились без очереди в храм, она тоже протиснулась в эту дырку исключительно с целью вразумить молодежь. И надо же было такому случиться, чтобы именно ее взял за шиворот милиционер и вытолкал обратно в дырку со словами:

– Старая бабка, а лезешь без очереди? Ничего святого у людей уже нет!

– Это я „старая“? Я „бабка“? – всхлипывала преподавательница, воспринявшая свой выход на пенсию как выход жизни в утиль.

Словом, ждала она чуда исцеления, а вместо этого – "чудо в перьях". Посочувствовала я скорбящей да и рассталась с нею на год. А через год до меня дошел слух, что наша "англичанка" уже не ходит в храм, но шагает с красным знаменем в колонне экстремалов. Слуху я не поверила, зная преподавательницу как ярую демократку. Но когда случилось навестить ее, то обнаружила – в прихожей стоял флаг, а в квартире стоял такой запах, что я, не выдержав, спросила:

– Чем это пахнет?

– Весь цивилизованный мир, – сказала она надменно, – исцеляется теперь уриной. Я лично пью мочу ежедневно и тебе советую для расшлаковки.

– Ну, да, – привела я ей тут слова знакомого батюшки, – пить мочу, а калом закусывать.

– А знает твой деревенский батюшка, – сказала она с чувством превосходства, – о мировых достижениях фекалотерапии?

Оказывается, в мировом сообществе уже и закусывали из унитаза. Не буду приводить ее дальнейший монолог о "светлых" энергиях, простите, дерьма. Скажу лишь, что я позорно бежала с поля брани под победный клич педагога:

– Ты еще придешь ко мне поучиться!

Потом я действительно пришла к ней в больницу. После "лечения" уриной она попала в реанимацию в тяжелейшем состоянии, и ее с трудом вытащил с того света одаренный врач. Он же назначил ей эффективное лечение. А, главное, при больнице был храм, где она в слезах покаяния вернулась к Богу, исповедалась и причастилась. Началось исцеление души и тела. И мне было дано воистину поучиться той великой заповеди Божией, что нельзя никого осуждать. Один Господь знает, что в душе человека. А душа ее до поры блуждала впотьмах. Проработала она "англичанкой", а оказалась прирожденной сестрой милосердия, оставшейся после выписки работать в больнице во славу Христа. Здесь высветлилось все, что раздражало прежде: жар души, неутомимость и способность виснуть над каждой „деточкой“, опекая ее в скорбях Больные ее очень любят. И однажды мне даже показалось, что призвание сестры милосердия открылось в ней по молитвам святого великомученика и целителя Пантелеймона. Сказала об этом знакомой, а она вздохнула:

– Если бы так! Стыдно признаться, но до сих пор боюсь молиться великомученику Пантелеймону. Сколько же молебнов я ему тогда отслужила, а после этого камнем рухнула вниз. Нет, так разбиваться и падать страшно!

Переубеждала я знакомую, переубеждала, а совесть между тем обличала меня. Разве не было в моей жизни периода, когда я боялась молиться Преподобному Сергию Радонежскому? И разве редки те искушения, когда кто-то с горечью говорит: „Молебны петы, а толку нету“? Это часть православной жизни, и вот несколько рассказов о том.

О БОЛЕЗНЯХ ИСЦЕЛЕННЫХ И НЕИСЦЕЛЬНЫХ

История с Преподобным Сергием Радонежским случилась в те времена, когда я работала спецкорром „Комсомольской правды“, а в соседнем отделе работал молодой журналист Юрий, ставший впоследствии отцом пятерых детей. Но тогда у него родилась дочка Анечка, вскоре после рождения приговоренная врачами к смерти. Девочку поместили в „Кремлевку“, зарубежные собкорры присылали лекарства, но все это лишь продлевало агонию.

У журналистов свои способы борьбы. И Юрий с просьбой о помощи рассылал по редакциям разных стран фотографии семимесячной Анечки, на которые было больно смотреть. Тело младенца представляло собой кровоточащий кусок мяса без кожи. Кости были желеобразными. Не тело, а жидкое яйцо без скорлупы. Медсестры даже боялись взять девочку на руки, и перепеленать Анечку могла только глубоко верующая жена Юрия. Вот и расходились по всему миру фотографии, с которых смотрели с мольбой огромные страдающие глаза ребенка.

– Зря вы себя мучаете, – убеждали Юрия врачи. – Болезнь неизлечима

Но Юрий, как радист погибающего судна, отчаянно посылал в пространство сигналы „SOS“: „Спасите Анечку! Откликнитесь, кто может помочь!“ Откликнулась женщина-профессор из Америки, специалист мировой величины. Она прилетела в Москву всего на пару часов специально для осмотра Анечки. Осмотрела и тут же улетела обратно, сказав на прощанье ошеломленному отцу:

– Готовьте жену – девочка этой ночью умрет. Простите нас, но медицина бессильна, и спасти ее может лишь чудо Божие.

Сообщить жене этот смертный приговор Юрий не смог и в ужасе бежал из Москвы в Троице-Сергиеву Лавру. Как и многие из нас, он был тогда неверующим. Молиться Юрий не умел, но стоял весь день у раки Преподобного Сергия и плакал, плакал и плакал. Домой он вернулся за полночь, когда жена уже спала. А на рассвете, стараясь не разбудить мужа, жена уехала в больницу перепеленать Анечку. О дальнейшем рассказывала она сама:

– Подошла я к дочке и испугалась – Анечка была какая-то необычная. Я скорее к врачу: „Доктор, посмотрите Анечку. С ней что-то происходит“. Врач наклонился к Анечке и вдруг как побежит в ординаторскую! Я обомлела. А из ординаторской уже бегут, что есть мочи, врачи и медсестры и топочут, как стадо слонов. Окружили Анечку и стоят молча. А я гляжу и глазам своим не верю – у Анечки появилась кожа, а кости были уже твердыми. Так по молитвам Преподобного Сергия Радонежского свершилось чудо исцеления. Юрий после этого крестился и ушел из редакции. А я лишь только после Крещения поехала в Троице-Сергиеву Лавру, умоляя о помощи Преподобного Сергия Радонежского.

– Креститься, – услышала я перед Крещением слова митрополита Антония (Блума), – это все равно, что войти в клетку с тиграми. Услышала и не поверила. А после Крещения обнаружилось – „тигры“ жили в моей семье. Стоило зажечь лампадку и начать кропить дом святой водой, как на меня восставали: „Что за мракобесие? Прекрати!“ Сын веровал только в компьютеры и медитировал по системе йоги. Папа доверчиво "лечился" у Кашпировского. А мама обидчиво заявляла, что верует в Бога больше всех нас, но тут же срывала с себя крест.

Разлад в семье я переживала так болезненно, что уже в слезах умоляла Преподобного Сергия помочь обращению моих родных. Молебнов у его святых мощей я отслужила немало и, памятуя о чуде с Анечкой, ожидала – Преподобный поможет и мне.

Теперь я знаю, что ожидание чуда „по требованию“ идет от горделивого желания повелевать Небесами. Но знаю и другое – молитва дарует такое утешение, и скорби вроде бы все те же, а в душе тишина и мир. Но на молебнах Преподобному Сергию почему-то сжималось сердце, и было чувство – надвигается гроза, и вот-вот грянет гром.

Гром действительно грянул. И через какое же мученичество приходили потом к Богу мои родные! Сын пришел в Церковь, уже тяжело заболев. А потом умирал от рака крови мой папа, сказав перед смертью: „Дочка, купи нам с мамой дом возле Оптиной. Я хочу приехать туда навсегда“. Не успел приехать – умер. Слава Богу, что мама успела переехать в Оптину еще в начале болезни и ходила здесь в церковь причащаться. А потом она слегла на долгие годы, утратив речь и, казалось, разум. Знакомые иеромонахи причащали маму на дому. А перед смертью пришел незнакомый священник и отказался ее причащать:

– Она же не понимает уже ничего. Вдруг отторгнет Причастие?

Мама не вставала уже несколько лет, а из разбухших от водянки ног сочилась кровь. Но тут она умоляюще сложила руки для причастия и из последних сил встала на свои шаткие кровоточивые ноги.

– Вы сидите, сидите! – испугался священник и, причастив маму, сказал. – Да, такого благоговения я давно не видел.

Может, это и есть награда за нестерпимую, долгую мамину боль?

Уже после смерти моих очень стареньких родителей один знакомый спросил:

– А ты согласилась бы снова вымаливать веру для родных, если бы знала, какое мученичество впереди?

– Да, – ответила я, не колеблясь.

И все же крест оказался таким тяжелым, что я изнемогала под его тяжестью. От страданий родных разрывалось сердце, и я выматывалась уже чисто физически, поспешая из больницы в больницу. Раньше моим тылом были родители. А теперь наступила та пора одиночества, когда семь фронтов – ни одного тыла, и нет права на передых.

Однажды уже в отчаянной надежде на помощь я поехала из больницы к Преподобному Сергию Радонежскому. И вдруг расплакалась на молебне:

– Ты велик, авва Сергий, – жаловалась я святому, – но я усталая одинокая женщина. Я одна, одна и некому помочь!

После этого случая ездить к Преподобному я уже избегала.

УЧЕНИКИ

Зашли ко мне однажды почаевничать протоиерей с дьяконом. За чаем разговор зашел о „младостарчестве“, и протоиерей с возмущением рассказал, как у них в епархии один такой „младостарец“ благословил уйти в монастырь мать, бросившую на мужа малютку-дочь. С „младостарчества“ разговор перешел на другие недочеты священства, и протоиерей вдруг обратился ко мне:

– А вы что молчите?

– Простите, батюшка, – ответила я честно, – но мне знакомы лишь отцы такой высокой духовной жизни, что я готова целовать их след на земле.

– Да вы романтик! – развеселился протоиерей. – А ну, приотверзите нам двери рая и расскажите об ангелах в наших рядах.

Я назвала имя своего духовного отца и имена тех, у кого окормлялась по благословению батюшки в последние двенадцать лет.

– Как же вы правы, – воскликнул протоиерей, – есть, есть на земле подвижники! Но как, простите, вы вышли на них?

А никак не выходила и не сумела бы выйти, ибо пришла в Церковь в состоянии такой дремучести, что подвижника от не подвижника не смогла бы отличить. От одиночества я напрашивалась в духовные чада к любому первому встречному батюшке, но все отцы отказали мне. И тогда я стала действовать как та рябая невеста-перестарок, что не заглядывается уже на видных женихов, но ищет себе в пару для жизни хоть захудалого простеца. Самыми большими „простецами“ оказались старцы, которых я в ту пору не отличала от старичков. Понравились мне старцы прежде всего своей „многогрешностью“. И если батюшки сильно ругали меня за грехи, то старец говорил:

– Да, опять мы с вами упали в лужу. Приятно все же оказаться в одной луже со старцем. И я бегала от одного старца к другому, радуясь, что привечают. Однажды эту беготню присек архимандрит Иоанн (Крестьянкин), сказав:

– У двух врачей лечиться – залечат. Надо обращаться к своему духовному отцу.

– Я бы рада, батюшка, но у нас с сыном нет духовного отца.

– Как это нет? У вас есть духовный отец – старец Адриан.

Мы с сыном тут же к старцу:

– Батюшка, архимандрит Иоанн говорит, что вы наш духовный отец.

– Да-да, вы мои чада. А вы разве не знали?

Только годы спустя понимается, какая это великая милость Божия, что Господь, видя мое неразумие, не дал мне выбирать самой духовного отца, но выбрал его Сам. А потом уже батюшка выбирал за меня, назначая, к кому обращаться в таком-то монастыре и в Москве. Тайна этого выбора была сокрыта от меня до поры. Но вела я недавно занятие в воскресной школе, и мне задали вопрос:

– Есть ли подвижники в наши дни?

– Есть, – ответила я, начав рассказывать биографии тех, кого знала лично.

И вдруг похолодела, вспомнив, как возроптала когда-то у мощей Преподобного Сергия Радонежского: почему он не помогает мне? А помощь шла и какая! Все мои старцы и духовники были учениками Преподобного Сергия – постриженниками его Лавры или воспитанниками его семинарии. Архимандрит Кирилл (Павлов), во многом определивший для меня выбор пути, – это духовник Троице-Сергиевой Лавры. Архимандрит Адриан (Кирсанов) тридцать лет подвизался в Лавре Преподобного. Архимандрит Иоанн (Крестьянкин) тоже постриженник Преподобного Сергия и начинал свой монашеский путь в Троице-Сергиевой Лавре. В покаянии я перебирала в памяти другие имена и дивилась открытию: самые трудные годы я прожила под опекой Сергиевых учеников. О, авва Сергий, велика твоя милость, что не оставил меня в скорбях!

Еще при жизни Преподобному Сергию Радонежскому дано было откровение о будущем. В сиянии света среди ночи он увидел множество птиц. И некий голос сказал: „Так же, как виденные тобою стаи птиц, будут многочисленны твои ученики, и после тебя они не оскудеют, если только захотят последовать твоим стопам“.

Есть на земле и ныне ученики Преподобного Сергия, меченные особой метой. Не верьте своим глазам, когда увидите их в шитых золотом рясах и раздающими как бы от богатства щедрую материальную помощь сиротам и болящим. Это нищие аскеты, у которых нет ни рубля. Вспоминается простое – мы отправляем батюшку в больницу. Накануне вечером его келейница бегала по домам, собирая рубли, ибо отправить батюшку на лечение не на что. Наутро начинается процедура проводов в больницу. Батюшка садится в машину, а мы стоим с пакетами наготове. Отдавать их батюшке нельзя – он тут же все раздаст. А келейница едва не плачет – с таким трудом собрала деньги на дорогу, но явились к батюшке спозаранку горемычные беженцы – и ни копейки теперь нет. Наконец, машина трогается, и мы бежим рядом с машиной, вбрасывая в нее пакеты. А вдогонку машине несется слезный женский вопль:

– Батюшка, муж умер! Четверо детей! Голодаем!

И из машины тут же летят пакеты к ногам страдалицы. Но и это учтено. При выезде из монастыря стоит на дороге юный быстроногий бегун с пакетом, в котором приготовлено „НЗ“: деньги на поезд, отварная картошка, хлеб, огурцы. Бегун легко развивает скорость, нагоняя машину и вбрасывая в нее уже последний пакет.

Ученики Преподобного не могут иначе. Такой у них игумен авва Сергий, печальник всея Руси.

БЛАГОДАРИ БОГА!

„Вера есть удел душ благодарных“, – писал святитель Иоанн Златоуст. И в трудную минуту наш батюшка советует:

– Благодари Бога!

Словом, когда становится невмоготу, мы, батюшкины чада, идем заказывать благодарственный молебен Спасителю, усматривая в скорбях промысл Божий.

Промысл Божий неведом нам до поры. И вот какую историю рассказала мне паломница из Сибири, родившаяся на Западной Украине в приграничном селе:

„Родители мои были глубоко верующими православными людьми, и в семье было пятеро детей. За веру тогда преследовали. И перед самой Великой Отечественной войной нашу семью и других православных затолкали прикладами в эшелон и выслали по этапу в Сибирь. На этапе заболела и умерла мама. А потом нас высадили в голой степи, где возводился металлургический завод. Жить было негде – рыли землянки, а ели лепешки из лебеды. В дожди вода в землянке по колено, и папа надорвался, построив нам дом. Перевез нас в дом, перекрестился и умер. И остались мы мал-мала-меньше, а я старшенькая была.

Помню, пришел участковый с комиссией, чтобы отправить младших в детдом. А я ребятишек заслонила и на комиссию в голос кричу:

– Не отдам детей. Сама подниму! В 14 лет пошла на завод и сорок лет отработала в аду и в грохоте. Всех четверых в институтах выучила да осталась сама без семьи. А жених был желанный и в любви объяснялся, но не решился с четверыми меня замуж взять. Я в слезовую – исхожу слезами, и на Господа в гневе ропщу. Да как же Он допустил, чтобы нас с родины выслали и не помиловал даже детей? Уж как мои родители на коленях молились: „Господи, Господи, помилуй деточек. Сохрани их, Господи, и спаси!“ Отреклась я от Бога и вступила в партию. Даже парторгом завода была. И вдруг посылают меня в командировку на Украину и как раз в родные места. Прилетела я в моё село на крыльях радости, а там чистое поле – безлюдье. Не понимаю, где же село? Я в соседнюю деревню, а там старушки рассказывают:

– Немцы танками твоё село с землею сравняли, и не осталось в живых никого. Видно, помиловал Господь православных, если увел вас от смерти в Сибирь. Экое диво, что вас пятеро выжило да все в люди вышли, и продлился ваш род!

Положила я тогда на стол партбилет в райкоме и в покаянии в Церковь пришла. С тех пор работаю на послушании в храме и прошусь в монастырь, чтобы свой грех искупить“.

– Замечайте события вашей жизни, – говорил преподобный Варсонофий Оптинский. – Во всем есть глубокий смысл. Сейчас они вам непонятны, а впоследствии многое откроется.

Прошлое, действительно, порою так переосмысливается, что становится для человека открытием. Так было с паломницей из Сибири, и так было с моим папой-сибиряком, открывшим для себя заново родословную нашей семьи.

ЗАБЫТАЯ ВЕРЕВКА

Человек встроен Господом в историю и без понимания исторического смысла событий легко становится добычей самых низких политических страстей. Мой папа инстинктивно чувствовал это и всю жизнь создавал фотоисторию семьи. Все большие семейные сборы включали в себя празднично-принудительный ритуал – мы обязательно фотографируемся, а потом любуемся фотодостижениями семьи: вот мы на фоне новой машины, а вот в процессе поедания шашлыков. Молодежь от фотолетописи шашлыков томилась и по-хитрому убегала из дома якобы на коллоквиум в университет.

Об исторических корнях нашего рода я знала то немногое, что по линии отца мы из обрусевших украинцев, переселившихся в Сибирь уже два века назад. Родовая отцовская фамилия Деревянко давно русифицировалась в Деревянкиных, и ничего украинского в нашей семье не было. Правда, мама порой в сердцах говорила папе:

– Ну, хохол упрямый!

– Это вы чалдоны, а я русский человек! – отвечал боевито папа.

Но один случай перевернул его сознание. Однажды папа пошел на перекличку очередников, стоявших за дефицитом в очереди по списку. И, когда выкликнули его фамилию, кто-то крикнул в толпе:

– Гей, Деревянко, выдь сюда!

Папа вышел и обомлел при виде генетического чуда – перед ним стоял, казалось, его брат-близнец, и они смотрели друг на друга, как зеркало в зеркало. А „близнец“ уже восторженно кричал кому-то:

– Гей, Грицько, Опанас, побачьте – нашего Деревянку нашел!

Как понимается теперь, папа был человеком внутренне одиноким, но в объятиях этих Грицько и Опанасов вдруг растаяло его сердце. Папа у нас даже пива не пьет, но теперь он сидел на траве с новоявленными братьями и поднимал с ними тосты за „щиру ридну Украину“ и – ура! – „самостийную“. „Самостийники“ тискали папу в объятьях и от всего сердца жалели его:

– Сашко, родной ты наш Деревянко! Да як же ты в пленение к москалям попав?

В общем, дома потом папа объявил смущенно:

– Я, кх-м, украинец.

– Так и знала – хохол! – ахнула мама.

– Папа, – спросила я, – а ты хоть слово по-украински знаешь?

– Знаю. Кот – это „кит“. Мне главное разобраться, да как же я к москалям попал?

С папой не соскучишься. Но на моей родине в Сибири так много обрусевших украинцев, будто свершилось некогда великое переселение народов. Особенно это бросается в глаза, когда едешь на машине по Южному Забайкалью, где тянутся вдоль трассы сибирские села с глухими высокими заборами из бревен и массивными воротами под кабланом. И вдруг возникнут на пути веселые селенья чисто украинского вида – беленые хатки с мальвами в палисаднике. На обед в такой хатке вам подадут галушки в сметане, вареники с вишнями и знаменитый украинский борщ. По утверждению этнографов, национальность дольше всего сохраняется в пристрастии к национальной кухне. Но украинского языка в этих хатках не знают, считают себя русскими, а на вопрос „можно войти?“ отвечают чисто по-сибирски: „Ну!“

Тайна сибирских украинцев не давала мне покоя. Ведь не побегут же люди добровольно с родины в Сибирь. Но о причинах исторической трагедии, обусловившей массовый исход с Украины, нынешние потомки переселенцев смутно помнили одно:

– Из-за веревки ушли.

Мол, напали на Украину некие захватчики и вешали в колодцах на веревке детей.

– Кто вешал? – спрашиваю.

– Фашисты.

Такие объяснения, да еще со ссылкой на фашистский рейх казались недостоверными, тем более, что демографическая статистика свидетельствует – полная утрата языка происходит лишь в третьем четвертом поколении переселенцев, а, стало быть, исход с Украины свершился минимум три века назад.

Словом, я считала байки про веревку местным фольклором, пока этнограф с Украины не пояснил: рассказы про веревку – историческая правда, и при насильственном обращении украинцев в унию был действительно массовый исход. Обращали же в унию так. Спускали на веревке в колодец младенца и ставили родителям условие: или они принимают унию, или ребенка утопят. Украинцы в вере народ горячий и готовы были за Православие насмерть стоять. Но одно дело – самому принять мученический венец, и совсем другое дело – мученичество ребенка. Вот тогда и побежали украинцы в Сибирь. Здесь они забыли родной язык, позабыв потом веру отцов, и запомнили только веревку, на которой захватчики вешали детей. А мне вспоминается, как умирал мой папа и даже перед смертью, приникнув к транзистору, слушал новости с Украины. Ни кровиночки уже в лице, а все печалится о своей милой родине:

– У нас на Украине опять плохо.

– Да, – говорю, – вот опять униаты...

– Детский подход! – перебивает папа, кадровый военный и подполковник в отставке, по-своему четко понимающий расстановку сил. – Униаты, демократы, аты-баты – это всего лишь камуфляж для агрессии, а люди с родины опять побегут.

С Украины тогда, действительно, бежало немало народа. Уезжали на заработки в Россию или семьями переселялись сюда. Помню, как приехал в Оптину пустынь автобус паломников с Украины во главе с протоиереем Александром. Из какой они были епархии, не знаю. Но запомнилась проповедь отца Александра, в которой он рассказывал о том, что замалчивалось в газетах:

– Нас убивают за православную веру, внедряя унию, и мы приехали сюда укрепиться, чтобы принять, если надо, мученичество за Христа.

В соборе стояла звенящая тишина, а батюшка рассказывал, как захватывают православные храмы. К церкви подъезжают автобусы с пьяными автоматчиками, и те врываются в храм, круша прикладами ребра священнику с прихожанами. Алтарь они обязательно оскверняют, справляя здесь нужду или загасив сигареты о престол. Проповедник называл имена священников, убитых в алтаре или скончавшихся потом в больнице от ран. Семинарию же, рассказывал батюшка, громили так – хватали за руки, за ноги семинаристов и, раскачав, выбрасывали со второго этажа спинами об асфальт.

А потом начался штурм епархиального дома. Молодого священника, преградившего вход к владыке, выволокли во двор и забили насмерть. Как отчаянно кричала мать священника, пытаясь прикрыть сына своим телом!

– Мы позвонили в милицию, умоляя предотвратить убийство, – рассказывал отец Александр. – А из милиции с хохотом отвечают: „Вот когда убьют, приедем полюбоваться на труп“.

Не желая напрасных жертв, владыка хотел выйти к погромщикам. Но верующие стеной преградили дорогу:

– Владыко, убьют пастыря, рассеются овцы.

Забаррикадировавшись в комнате верхнего этажа, они молились вместе с владыкой. Автоматчики уже крушили прикладами дверь, когда одна женщина сказала:

– Владыко, у меня есть молитва преподобному Амвросию Оптинскому. Благословите читать.

Они опустились на колени, умоляя о помощи преподобного Амвросия Оптинского. И вдруг удивились – за дверью была тишина. Они выглянули в окно и увидели, как автоматчики, будто гонимые страхом, в панике бегут к автобусу. Один споткнулся, рассыпав доллары. А, приглядевшись, они увидели, как и другие на бегу рассовывают доллары по карманам.

– Вот почему, – закончил свою проповедь отец Александр, – мы приехали к мощам преподобного Амвросия Оптинского, заступника и защитника православных христиан.

После проповеди ко мне подошла одна из прихожанок отца Александра. Подала сверток с рушником и варежками и сказала по украински певуче:

– Прими, будь ласка, на помин души.

– А кого поминать?

– Та меня, Марию.

– Как тебя? Ты ведь живая.

– Да убивают же нас за Христа. Вдруг всех забьют, а ты помянешь.

Шел 1992 год. Готовилась к смерти украинка Мария и по-сибирски спокойно умирал в больнице мой папа. Перед смертью он надел на себя православный крест и сказал, улыбнувшись по-детски:

– Вот – освятился верой отцов. После смерти папы я машинально продолжала выполнять данное им некогда поручение – вырезать для него из газет материалы об Украине. Как же горько мне было от этих вырезок, где превозносилась уния – от века „истинная“, „исконная“ вера украинцев. Что ни издание, то многоголосый хорошо оплаченный крик: „Свободу униатам!“ А про веревку забыли. Почему мы все забываем?